Memorias de un gato tonto

13. Mi familia: el que manda

Воспоминания глупого кота

13. Мое семейство: тот, кто всем заправляет

Me parece que, con más o menos detenimiento, he hablado ya de todos los miembros de mi

familia, de los que viven en mi casa de Madrid. Hago repaso, de mayor a menor, y están: el que manda
-no estoy seguro de su nombre, todos le llaman papá, padre-, Begoña madre, Begoña chica, Luis
Ignacio, Javier, Michu -que es Jaime-, Uxía y, algunos días de los que no madrugamos, la abuela.
En general, todos se portan. El que menos -ya lo he dicho-, el que manda. No me deja subirme a
su regazo, me espanta si ocupo la silla de su despacho, me amenaza si me encuentra sobre la mesa del
comedor -que es muy suave, muy suave, qué gusto-, me cierra todas las noches la puerta corredera del
salón… Y si se va a la cama antes que los chicos, no se olvida de decirles:
- No lo dejéis solo en el salón, hijos, que pone perdidos los sillones con las uñas.
La verdad es que tiene bastante razón en eso.
Cuando yo era mucho más pequeño, me encantaba afilarme las uñas en la piel marrón crudo del
tresillo más grande del salón, el que está en el centro mismo, frente al televisor. Lo puse de agujeros
que parecía que tenía la viruela. Los otros dos, los individuales que hacen juego, salieron un poco
mejor parados. Aunque no mucho. Y, claro, después, las uñas o los dedos sin uñas -porque alguno se
las muerde- de los chavales se encargaron de ahondar los pinchazos, sobre todo en los reposabrazos,
cuando la película de la tele llegaba a su momento más emocionante. Supongo, por las reacciones de
los mayores, que la cosa no estaba nada bien, pero yo no acababa de verlo tan mal y, lo que es peor,
casi me gustaba; tenía cierta gracia esa sucesión de pequeños cráteres oscuros plantados en la piel
cruda y clara de los sillones.
El pobre, en cambio, quiero decir el que manda, se ponía de muy mal humor.
«Pero mamá», le oí decir una vez y no puedo olvidarlo, porque creía que iba a cumplir su
amenaza, cosa que traté de evitar escondiéndome debajo del tresillo de tela verde, «mira cómo está
dejando el tresillo. Trescientas mil pesetas tiradas a la basura por culpa de ese maldito gato. Lo tiro
por la ventana.» Miraba de un lado para otro buscándome, con ojos sombríos, y yo escondido debajo
del sillón principal verde, que tiene faldita y tapa lo suyo. «En cuanto lo coja, lo tiro por la ventana. Es
que ni siquiera con la grasa de caballo se disimulan los ronchones.»
Fue entonces cuando entendí por qué, a veces, en plena faena de afilado, me olía tan mal el cuero.
De todos modos, viendo cómo sufría, llegué a la conclusión de que había hecho algo muy malo. A
punto estuve, incluso, de salir de mi escondite, dar un paso al frente y entregarme sin resistencia para
que hiciera de mí aquello con que estaba amenazando. «A lo mejor -pensaba-, si me tira por la terraza
del parque, hasta me salvo gracias a las ramas de los chopos». Pero eso era lo que pensaba, no lo que
quería. Así que, con lo cobarde que soy yo con el que manda, me acurruqué cuanto pude en mi
escondite y dejé que pasara la tormenta. Que pasó, como pasan tantas y tantas, como han pasado, ¡ay!,
tantas ya en mi vida.
Al que manda no acabo de conocerlo. Pero creo que no soy el único que se queja de eso. Begoña
madre, cuando se enfada con él -cada vez menos, pero aún, aún- se lo dice a la cara:
- Treinta años durmiendo contigo y cada vez te conozco menos…
Yo sólo llevo… ¿nueve?, así que… Tampoco es que me parezca mala persona. Daría mi pata
delantera derecha por él, pero lo preocupante es que nunca sabe uno por dónde va a salir. Si se espera
tormenta, sale divertido; si, en cambio, descubre una pequeñez que no le gusta, se pone imposible.
Tengo para mí que, seguramente, lo que no le gustan son las sorpresas.
También he observado que cuando se queda sólo en casa, conmigo, se muestra más cariñoso.
Supongo que será porque se le despierta el sentido de la responsabilidad, que me ve indefenso y
dependiendo sólo de él. En cierto modo, toma el relevo en el cariño familiar porque sabe que dependo
de su vigilancia y sus cuidados. Y es así, seguro, porque hay detalles que no fallan. Por ejemplo,
incluso alguna vez me permite que me suba a su regazo, cosa que no consiente cuando hay alguien a la
vista. Y me soporta un rato. No mucho, es verdad, porque parece cansarse pronto. Entonces, cuando
considera que ya ha pasado un rato más que suficiente, me agarra por las axilas -le falta práctica, es
evidente- y me deposita con mucho cuidado en el suelo.
- Chato -le he oído decir más de una vez en ocasiones como las que digo-, pesas mucho y se me
duermen las piernas. Así que, hala, con la música a otra parte.
También me ha dicho:
- Venga, lo, vete a hacer gárgaras -no sé de qué va eso, pero bueno…- que tengo que ir a trabajar
al despacho.
Y se va al rincón donde trabaja. Y cuando ha llegado al despacho, allí, rodeado de libros, papeles,
aparatos para escribir que dan pequeños pitidos, otro más nuevo con teléfono y con eso de meter
papeles que pasan y cuando acaban de pasar se oye un pitido de lo más desagradable…, papeleras -
tiene dos-, aparatos de radio, carteras de llevar a la calle, lápices, puñados de lápices y plumas metidos
en botes de colores, de piel, de piedra, de madera; entonces…, que no se le moleste. Cuando,
curioseando, paso por debajo de la vieja y pesada mesa de patas torneadas o al lado de mi añorada silla
giratoria -¡qué bien se echa la siesta sobre el cojín de tela!-, no me hace el menor caso. Y cuando
alguno de los chicos se asoma a preguntar algo, generalmente hace como si no lo advirtiera, y si el
chaval persiste y se queda esperando, lo más frecuente es que lo aleje con un gesto de la mano -que
vuelve en seguida a las teclas de la máquina-, como dando aire al que interrumpe. Incluso cuando
interrumpe el trabajo, no lo hace a la primera. Hay que esperar un poco, en silencio, hasta que acabe
de marcar letras en la pequeña pantalla y sólo cuando la máquina empieza a escribirlas en el papel
vuelve él la cabeza para saber por qué se le molesta. Lo mismo sucede con los mayores. Si Begoña
madre se asoma desde la puerta de la cocina y dice «a cenar», él, sin volver la cabeza, sin dejar de
teclear, responde «ya voy» y sigue dándole a las teclas con las letras en blanco hasta que parece haber
rematado lo que estaba escribiendo.
De todos modos, creo que en estos casos trata peor a los chicos que a mí. Seguramente porque a
mí ni me ve. Y no es que trate mal a nadie, no se vayan a entender mal las cosas. Simplemente, está a
lo suyo y no le hace ninguna gracia que lo distraigan. A mí lo que me fastidia es que no me soporte en
el regazo. Es el único.
Buscando conocer más a fondo su manera de ser, creo que se trata de un hombre muy práctico,
que busca resolver los problemas ajenos sin armar jalea Por ejemplo, ya he dicho que parece saber
cuándo quiero ir a la terraza de la cocina a hacer mis cosas. Me abre la puerta y espera, con ella
entornada, a que yo espolvoree la arena sobre lo que acabo de depositar. Porque -aprovecho para
decirlo- pudoroso soy un rato y no me gusta dejar lo vergonzoso a la vista.
Pues él, se queda allí, callado, esperando, sin decir palabra que me inquiete -no hay como estar
tranquilo en esos menesteres-, con la puerta entornada o, si hace mucho frío, cerrada, pero él siempre
pendiente de que yo me despache a gusto y quiera volver a la cocina. Lo mismo sucede con mis
peticiones de manduca. Basta que le diga que quiero comer -¡y hay que fastidiarse, lo bien que lo
entiende, y a la primera!-, para que se ponga en seguida a buscar el bote. En lo de buscar, resulta un
poco corto y hasta se impacienta, porque se queja de que no dejan las cosas en su sitio. Algo de verdad
hay en la queja, pero lo cierto es que a veces lo tiene delante de las narices -yo, venga señalárselo con
mis gestos- y no acaba de verlo. En cuanto lo encuentra, me sirve hermosas raciones y,
frecuentemente, tiene el detalle de lavar mi comedero de plástico rojo antes de depositar en él las dos
o tres cucharadas rebosantes que me aplica generosamente. Lava los dos compartimentos, el de la
comida y el del agua. Faltaría más…
Después, cuando, satisfecho, le doy las gracias, no falla; siempre me responde:
- De nada, Io.
Y hasta me pasa la mano por el lomo en señal de afecto.Y eso que no es muy «de morrillo», como
dice Begoña madre, más inclinada que él a los achuchones.
Lo que no entiendo -por eso- es su aversión a tenerme en su regazo. ¿Será verdad que se le
duermen las piernas? De todos modos, ya está bien de obsesión…, la mía.

Как мне кажется, я более-менее подробно рассказал обо всех членах моей семьи, о тех, кто живет в моем мадридском доме. Повторю еще раз по старшинству, это: тот, кто всем заправляет (я не уверен, что это его имя, но все называют его папа или отец), Бегония-мать, Бегония-дочь, Луис Игнасио, Хавьер, Мичу (он же Хайме), Уксия, а в те дни, когда мы не поднимаемся спозаранку, еще и бабушка.

В общем, все ведут себя хорошо. За исключением, как я уже говорил, того, кто всем заправляет. Он не позволяет мне забираться к нему на колени, гоняет со своего кресла в кабинете, когда я его занимаю, и грозит мне, если я нахожусь на столе в столовой. Но все это очень и очень спокойно, и это мне нравится. Каждую ночь он закрывает дверь в гостиную.. А если ложится в кровать раньше детей, то не забывает им сказать:

- Не оставляйте его одного в гостиной, не то он расцарапает кресла когтями.

И в самом деле, в этом он абсолютно прав. Когда я был совсем маленьким, мне нравилось точить когти о коричневую искусственную кожу огромного мебельного гарнитура, стоящего в самом центре гостиной перед телевизором. Я оставил на диване дыры, похожие на оспины. Два других кресла, входящих в комплект, остались несколько в лучшем состоянии. Впрочем, не намного. И потом ведь ясно, что ногти ребят или пальцы без ногтей, если их грызут, начинают впиваться, как шпильки, в подлокотники, когда телефильм достигает накала страстей, кульминации. По реакции взрослых я понимаю, что в этом не было ничего хорошего, но смотрел на это, не переставая, и, что хуже всего, почти получал от этого удовольствие. Было некое изящество в этой череде маленьких, темных дырочек, появляющихся на светлой искусственной коже кресел. Зато у этого бедолаги, в смысле у того, кто всем заправляет, настроение падало. 

- Мать, – услышал я однажды и не могу этого позабыть, потому что думал, что он исполнит свою угрозу. Я попытался избежать этой участи, спрятавшись под зеленым креслом. – Мать, ты только посмотри, что стало с диваном. Триста тысяч песет выброшены псу под хвост и все по вине этого проклятого кота. Я выброшу его из окна. 

Он мрачно озирался по сторонам, выискивая меня, а я укрывался под креслом, накрытым зеленым чехлом. 

– Дай только я его поймаю, я выброшу его в окно. Всему есть предел.

Именно тогда я понял, почему в самый разгар неотложных дел, от моей кожи так воняет.

Во всяком случае, видя, как он переживает, я пришел к выводу, что совершил что-то очень плохое. Я даже начал было выбираться из своего укрытия, сделав один шажочек вперед, чтобы сдаться без всякого сопротивления, и пускай бы отец поступил со мной так, как грозился. Я думал: “Будет лучше всего, если он выбросит меня с балкона в парк. Так я даже уцелею, благодаря тополиным ветвям”. Да, я так думал, но вовсе этого не желал. Что ж, по отношению к тому, кто всем заправляет, я проявил малодушие. В общем, я съежился, как смог, в своем укрытии и оставался там, пока не пронеслась гроза. Та гроза пронеслась, как проносились и проносятся еще многие и многие грозы в моей жизни. Ах, сколько же их было за всю мою жизнь! 

Тот, кто всем заправляет... Я так и не понял его до конца. Впрочем, думаю, я не единственный, кто жалуется на это. Бегония-мать, когда злится на него, каждый раз до сих пор говорит ему прямо в лицо:

- Тридцать лет я сплю с тобой в одной постели, но с каждым днем понимаю тебя все меньше...

Я живу с ним вроде бы только девять лет... Но он вовсе не кажется мне плохим человеком. Я протянул бы ему свою правую переднюю лапу, но боязно, поскольку никогда не предугадаешь, как все обернется. Порой от него ожидается гроза, а выходит весело, а иногда наоборот, открывается какая-то мелочь, которая ему не нравится, и он становится невыносим. Полагаю, и к гадалке не ходи, что то, что он действительно не любит – так это сюрпризы.

Но так же я заметил, что когда он остается дома только со мной, он ведет себя более нежно и ласково. Я думаю, так происходит, возможно, оттого, что в нем просыпается чувство ответственности. Он видит меня слабым, беззащитным и зависящим только от него. В определенном смысле, чувство ответственности заменяет собой нежность и теплоту семейных отношений. Он понимает, что я завишу от его защиты и заботы. И это на самом деле так. Существуют разные мелочи, безошибочно об этом свидетельствующие. К примеру, когда мы одни, он иногда разрешает мне забраться к нему на колени, но никогда этого не позволяет, если мы у кого-то на виду. Он терпит меня какое-то время. Правда, недолго, потому что ему это быстро надоедает. Когда он считает, что времени прошло более, чем достаточно, он берет меня подмышки, при этом очевидно, что практики ему явно не хватает, и с большой осторожностью водружает меня на пол.

- Ну что, курносый, — я слышал, он не раз так говорил в случаях вроде этого, — ты такой тяжелый, что у меня затекли ноги. Так что, давай-ка, в темпе вальса, дуй на другое место.

И прибавляет:

- Вот что, Ио, ну тебя, — я не понимаю, что это значит, ну да ладно, — я должен идти в кабинет работать.

И он уходит работать в свой уголок. А когда он проходит в кабинет, то там в окружении книг, бумаг, аппаратов для письма, издающих короткие гудочки, он — другой, абсолютно новый, с телефоном, с этими засунутыми в аппарат бумагами. А когда бумаги начинают вылезать из аппарата, я слышу премерзкий, пренеприятнейший гудок... У него есть две корзины для бумаг, радио устройства, дипломаты, чтобы носить бумаги по улице, карандаши, пригоршни карандашей и ручек, разложенных в разноцветные кожаные, каменные, деревянные пенальчики и стаканчики, и прочее... И как только все это ему не надоест. Когда я пробираюсь под старый, тяжелый стол с резными ножками или к своему излюбленному вращающемуся креслу, на котором так хорошо растянуться, развалившись на матерчатой подушке, и вздремнуть после обеда, он ничегошеньки не предпринимает. А когда кто-то из ребят появляется там, чтобы о чем-нибудь спросить, отец обычно делает вид, что никого не замечает. Если же сей упорный отрок настойчиво продолжает ждать, то папенька чаще всего выпроваживает его легким движением руки, сразу же возвращаясь к клавиатуре, всем своим видом показывая, что ему мешают, отрывая от важных дел. Но даже когда он прерывает работу, то делает это не сразу. Нужно немножко молча подождать до тех пор, пока не перестанут появляться буквы на маленьком экранчике, и только когда машина начнет писать их на бумаге, отец снова повернет голову, чтобы узнать, почему его беспокоят. То же самое происходит и со старшими. Если Бегония-мать появляется в двери кухни и говорит «ужинать», он, не поворачивая головы и не переставая стучать по клавишам, отвечает «уже иду» и продолжает дубасить по белым клавишам с буквами до тех пор, пока окончательно не покажется все, что было напечатано.

Во всяком случае в таких вещах, я думаю, что он обращается с детьми хуже, чем со мной. Конечно же потому, что он даже не замечает меня. Дело не в том, что он плохо к кому-то относится, не поймите это неправильно. Просто он ушел в себя, и ему вовсе не улыбается, когда его отвлекают. Единственное, что меня злит, это то, что он не выносит, когда я сижу у него на коленях. Вот, собственно, и все. 

Я стремился поглубже вникнуть в его образ жизни. Я думаю, что отец относится к категории очень практичных людей, ищущих решения чужих проблем, не прибегая к помощи третьих лиц. Например, я уже говорил, что он, похоже, понимает, когда я хочу выйти на балкон в столовой, чтобы сделать свои дела. Он открывает дверь и ждет, деликатно ее прикрыв, когда я засыплю песком только что наложенную кучку. Воспользуясь случаем, скажу, что я очень застенчив, и мне не нравится оставлять это позорище на виду.

Так что тот, кто всем заправляет, стоиит и молча ждет, не говоря ни слова, которое меня потревожит. В подобных делах не остается ничего, кроме как оставаться спокойным, с прикрытой ли дверью или с полностью закрытой, если становится очень холодно. И он всегда беспокоится о том, покончил ли я со своими делами и хочу ли вернуться на кухню. То же самое происходит с моими просьбами поесть. Достаточно мне сказать, что я хочу есть, – и на тебе, пожалуйста*, он понимает это с полнамека, и сразу же начинает искать миску. Он мало смыслит в поисках**, он нетерпелив и даже нервничает и ворчит, что вещи не лежат на своих местах. В этих сетованиях и ворчаниях есть доля правды, но верно также и то, что иной раз все находится у него под носом. Я принимаюсь жестами указывать ему, но он этого не видит. Когда он,  наконец-то, находит миску, то накладывает в нее щедрую порцию. Одна ма-аленькая деталька – он часто моет красную пластиковую миску перед тем, как великодушно бухнуть в нее две-три полных ложки моей еды. Он моет два отделения миски – для еды и для воды. Не хватало бы еще…

Потом, получив удовольствие, я благодарю его,  а как же. И он всегда мне отвечает:

- Ну что ты, не за что, Ио.

И даже с любовью гладит меня по спинке рукой в знал любви. Он не тискает меня, не треплет по загривку, как делает это Бегония-мать, более склонная к телячьим нежностям.

И все-таки из-за этого я так и не понял его неприязни к моему пребыванию на его коленях. Как знать, быть может, у него и вправду затекают ноги? Но в любом случае, это, действительно, моя навязчивая идея, и я уже одержим ею.

* hay que fastidiarse – устойчивый оборот, используемый для выражения приятного удивления

** corto – здесь: мало сведующий